| «до»
 
Даже и две минуты не хочу быть серьёзным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того.
«До» был родной Эдинбург и улыбка матери. «До» была мечта и стремления. «До» был веселый смех Элли. И все это осталось там, за чертой моей памяти.
Я родился в Шотландии и провел там большую часть жизни. Помню те скромные бежевые обои, что мы клеили всей семей, помню вазу на камине, что стало нашим хранилищем конфет и записок в никуда, помню то ощущения счастья на кончиках пальцев.
Тусклые фотокарточки украшают комнату. Я на качелях, смеюсь в пустоту, Элизабет держит букет полевых цветов, которые принесла для мамы, мать с нами. Но нет отца. Я никогда не знал его. Диана всегда говорила, что он бросил нас, когда я еще не родился. Причина так и осталась покрыта мраком. Мы не пытались настаивать, у всех есть свои тайны.
Наше детство прошло за книгами, погонями за соседскими кошками, за вечными шутками и весельем. Мы ж и л и. Значение этого слово ярче осознается спустя годы, когда есть, с чем сравнить.
Моим первым и самым важным увлечением стало рисование. Карандаши, краски, ручки – все, что попадалось под руку. Я рисовала сначала на обоях – да, за мной водился такой грех – а потом в альбомах, что дарила мне мать. Эта было мое спасение от мира. Нет, я не социопат. По крайне мере, не тогда.
В школу я пошел, как и все дети, в шесть лет. Учиться мне нравилось, но не хватало прилежности, усердия. Я смотрел на вещи под другим углом, жил с мыслью, что все само придет ко мне в руки, ничего не нужно делать. Разумеется, мысли о том, что мать впахивает как проклятая, чтобы обеспечить нас с сестрой не приходили в мою тогда еще юную головку.
Со временем я стал все меньше заниматься уроками, все больше рисовал, мечтал, наблюдал и снова рисовал. Мечты уносили так далеко, что ни один человек не смог бы меня найти. Хотя, Джемма всегда садилась подле меня, заглядывая своими кофейными глазами в мои и спрашивала, о чем я думаю. Я усмехался и рассказывал ей о собственной студии, о рисунках на миллион, о лучшем для своей семьи.
Но все это будет позже. А пока мне тринадцать лет и я утешаю Элли, которую бросил парень, считая ее бедной дурнушкой. Тогда я впервые подрался. Вспылил и пошел искать его. Мне было наплевать, что он выше, сильнее, я горел желанием отомстить за слезы сестры. Диана искренне расстроилась, увидев синяки и ссадины, но я был ими горд.
«Ты всегда будешь достойна лучшего, Элли». Потому что это правда, аксиома. Моей целью было стать лучшим для нее, защитником и опорой. На что Элизабет лишь смеялась, обнимая за шею своего «маленького защитника».
Почему-то люди искусства не могут вначале найти себе компанию. Но я же сказал «вначале», верно? У меня была компания, человек пять-шесть, все со своими идеалам, все не похожи друг на друга. Мне нужно было внимание, мне нужны были люди. Они нашлись или я их нашел. Мы проводили много времени на воздухе, отыскивая неприятности и сбегая от них. Мы веселились, потому что были свободны и счастливы, мы не думали о мелочах и завтрашнем дне, мы просто дорожили каждой минутой, прожитой в беззаботном детстве.
Годы немилосердны ни к кому из нас. Наша компания дробилась, рассыпалась, подобно праху бытия. Что бы значили мои философские высказывания? А то, что все просто-напросто нашли себе девушек. Отошлю вас к Шекспиру: «а я, тупой и жалкий выродок, слоняюсь в сонливой лени и ни о себе не заикнусь, ни пальцем не ударю». Нам с Джеммой было не до того. Мы просто радовались обществу друг друга. Отослать вас к Дюма? «У нас с Графиней влечение. Влечение ума». Она принимала чужие ухаживания, я смеялся над ней и ее кавалерами, она поддевала мое одиночество. И это было хорошо. Я до сих пор скучаю по тем беспечным временам. Но прошлого изменить нельзя.
Знаете старую детскую песенку? «Где же ваши слезки, ну где же ваши слезки, давайте их скорее»? Вот я хорошо выучил свой урок, когда пришел черед выпускных экзаменов. Потому что за чередой своих мольбертов я не видел ничего и никого, а потом внезапно пришлось узнать все и сразу.
Конечно, это не помогло. С трудом я наскреб на более-менее приличные оценки, но они были далеки от идеальных. Мать была откровенно разочарована во мне. Она ожидала от своего сына чего-то большего, желала, чтобы я стал кем-то из высшего общества, кем-то, кто добьется успеха. Я не смог бы стать юристом, банкиром, никем из профессий, где нужны аналитические способности. Люди творчества размышляют о другом.
Вместо всех ее просьб и уговоров я поступил в художественную академию, где еще и умудрился получить стипендию за свои рисунки. У меня нет чувства врожденной скромности, потому я не был удивлен этому.
Там я познакомился с Мэри. Не знаю, что она увидела «в чудесных васильковых глазах», но она старалась стать мне если не женой, то хотя бы другом. И я ценил ее ни больше, ни меньше, а как приятеля, с которым можно послушать музыку, порисовать и помолчать. Думаю, она еще тогда поняла, что любви у меня нельзя вырвать, что все мое сердце принадлежит лишь Элизабет, что уже была близка к окончанию университета по специальности «биологические разработки и еще какое-то длинное слово, которое я не смогу вспомнить». В тот период мы мало общались. У нее началась новая жизнь, в которой для меня просто банально не осталось места. И я ее понимал. Водоворот красок окружал меня.
Книги стали мои вновь обретенными друзьями. Иногда гравюры нежданно рождались в моей голове и потом появлялись в желтом блокноте, что был везде со мной. Мэри была от них в восторге, да и мне они нравились.
Любой творческой личности свойственны внезапные порывы. Вот просто ни с чего.
В одни из выходных я сорвался в горы. Машина напрокат, мольберт, краски и звезды. В палатке было все необходимое для жизни на пару дней, а потому я помчался вкусить свободу.
Дорога, темнота, лишь большая луна освещает мой лист, пока я неспешно наблюдаю на ней, пытаясь уловить все ее оттенки, запечатлеть разлетающиеся от ветра ветви деревьев, поймать то ощущение, что приходит к художникам, когда он ловит свою музу за хвост.
Кажется, я так увлекся, что дальше помню лишь визг тормозов, возню и все. Т е м н о т а.
«после»
 
Встреча с приведениями — вещь неприятная.
Женские голоса, возня, непонятный шум со всех сторон. Хочется сбежать от яркого света, что бьет по глазам. Руки словно пригвоздили к чему-то мягкому. Боги, что?.. В памяти чистый лист, пусто. Болят ребра, словно повторилась ночь выпускного. Кажется, еще и нога. Неужели я?..
«Элизабет!» – кто это? Что происходит? Где я? Открываю глаза, точнее, слепо щурюсь от яркого света. Осознание всего приходит не сразу, обухом падая мне на голову.
Сестра кидается ко мне на шею, пока воспоминания роются в моей голове. Темнота, визг тормозов, все. Смутно вспоминаю голоса, но может, мне послышалось, приснилось, не знаю. Картины и голоса смазаны, как в плохо снятой короткометражке, авторов которой мало что беспокоит.
Элли?.. вытирает слезы со щек и судорожно и сбивчиво говорит, говорит и говорит, но смысл до меня почти не долетает. Обрывки, куски фраз и слов – вот все, что я смог понять. Мозг отказывался воспринимать реальность, множество информации, не только слова, но и тактильные ощущения, боль, все это возвращает меня в забытье.
В следующее мое пробуждение на стуле сидит Мэри. У нее круги под глазами и бледное лицо. Ах дорогая, прости, но помимо дружбы я могу лишь обещать тебе благодарность, не более.
«Забавно, не правда ли?». Нет, здесь ничего забавного, думаю я, мысленно опровергая свои же слова. Меня колотит, колотит от пришедшего осознания, что я в больнице. На волосок от смерти. И я вот так просто мог умереть.
Я люблю жить, я буду до последнего цепляться за эту чертову жалкую жизнь, пока не испущу последний вздох седым стариком. Это моя клятва самому себе.
Девушка смотрит на меня тусклым взглядом. Паника волнами накатывает на меня. «Что, что такое?» - хочу заорать я во все горло, но получается лишь слабый сип. Слезы бегут по ее щекам, мне хочется заплакать вместе с ней. От этой чертовой неизвестности. Что ты молчишь? Скажи хоть слово!
«Сломано четыре ребра, нога в двух местах, сломана кисть руки и сотрясение мозга». Молчу. Что на такое сказать? «Я очень рад»? Да уж не очень. Бывали времена и получше. Но в душе благодарю небо за свою спасенную жизнь. Она же хороша во всех ее проявлениях, не так ли?
Время – река. Течет медленно, словно насмехаясь. Медленно прихожу в себя. Строю мир на месте старого Колизея. Жизнь поделилась на «до» и «после». «До» были смех и улыбки. Сейчас лишь тупая безысходность. И не пугаюсь переменам. Потому что?.. Хм, все в жизни приходящее. И нет смысла желать чего-то большего, чем имеешь, ведь матушка-фортуна может обидеться на тебя за твою наглость и уйти по-английски, а ты как идиот будешь сидеть и ждать ее, как верная собака верить, что она вернется.
В душе я боялся выходить из больницы. Некий страх поселился в моем сердце. А что если?.. Но, раз уж мы говорим по душам, не только это мучило меня. В голове, словно набат, раздавался мужской голос. Я приписал его больной фантазии. Он не отпускал. Я слышал его во сне, в минуты задумчивости он не оставлял меня. Я медленно сходил с ума, я чувствовал.
Элли и мать не знали, что делать. Они были бессильны против моего помешательства, они не знали, что это, почему так. Ах да, они же не знали о нем. Я просто молчал, уставившись в стену, пока голос молил и стенал в моей голове, умолял о чем-то, что я не мог понять и разобрать.
Мэри знала. Знала, что делать с моей больной головой. Она увезла меня. Подальше от Шотландии, подальше от страшных воспоминаний, подальше от меня прежнего.
Но новый «я» ей не нравился. Новый «я» не улыбался ей по утрам, пока она варила кофе, новый «я» не шутил глупыми шутками, новый «я» запирался в своей маленькой мастерской, где рисовал, пока от краски не мутнело в глазах, пока легкие не просились наружу, пока не бросало в жар.
Мы переехали в Стокгольм. Ее родня владела здесь кое-какой недвижимостью, часть которой причиталась и ей. Здесь я стал чувствовать себя свободнее. Страх отпустил меня, голос - нет. Он гнал меня от людей, он заставлял меня запираться на чердаке, где стояли холсты и краски, карандаши и кисти и рисовать образы, что приходили ко мне на ум.
Я пытался оживить голос. Придать ему форму, выдумать ему лицо. Я это сделал. Снова и снова один и тот же мужчина, один и тот же образ. Это уже не просто голос. Он мог ходить, дышать и действовать – все в рамках моего сознания.
Я назвал его Джон. Глупо звать голос в своей голове голосом. А давать ему имя уже патология.
Конечно, не вечно мне сидеть на шее девушки, которая все бросила для меня и увезла в другую страну. Я уже должен ей хотя бы за это. Она стала работать в издательстве, куда я поступил иллюстратором. Работал дома. Когда не рисовал под заказ, вновь и вновь оживлял тот голос, сводивший с ума.
Наверное, он успешно это сделал, не знаю. Но он все еще здесь, все еще тихим шепотом просит о чем-то, умоляет, но слов не понять. Я уже давно перестал искать ему причину, давно перестал перебирать в голове людей, которых знал, давно смирился с этим. | |
